Давно это было. Звезды тогда висели так низко, что их можно было достать рукой. У персидских калифов платаны в садах еще стояли и жены им давали осушить свои колодцы. Щербет в те благословенные времена лился щедрой рекой, а бурдюк ширазского вина стоил каких-то 3 бухарских динара. И среди всего этого великолепия жила-была в славном городе Коканде семья почтенного купца. И было в той семье четыре человека: отец Абдрахман ибн Хаттаб, мать Зульфия Шариповна, да два сына – Мухпар-папа и Али-Баба.
        А торговал ибн Хаттаб чистейшим индийским гашишем. Сладким как рахат-лукум, душистым как алоэ. Привозил он его из далекого Пенджаба, мешал дома с Чуйской коноплей и сбывал охочим до потусторонних видений дехканам. Пучило и глючило их от товара заповедного нещадно, ибо был гашиш убористым и первосортным. Но недолго наслаждался счастливой жизнью Абдрахман. Нашлись у этого достойного человека тайные завистники, им сдали они его в одну из поездок злым разбойникам, когда возвращался он с товаром из Индии. Так пришло горе в семью Хаттабов…
        И возопила мать, и забился в истерике Али-Баба, судьбу свою злосчастную проклиная. А хитрый Мухтар-Папа - злосчастное отродье бабуина! - тем временем отцову лавку к рукам прибрал, на свое имя имущество переписал. Подсуетился, одним словом. Только Али-Баба в себя придя, собрался на дармовщинку травки покурить, а Мухтар-Папа его прочь палкой гонит, на все четыре стороны света посылает. От нечего делать пошел Али, куда глаза глядят – аккурат по направлению к Пенджабу. Гашиш туманил ему голову и будил воспоминания об отце.
        Бредет Али-Баба по пустыне Каракум. Жарко! На зубах песок, между пальцев на ногах песок, в жопе верблюжьи колючки перекатываются. Шайтан-труба, а чтоб понятней было – срань господня. Солнце над головой печет. Перед глазами красные круги вертятся. А навстречу караван бухарский прет. Невольниц на продажу в Персию транспортирует. Пожалели бухарцы страстотерпца: на ишака Али-Бабу водрузили, верхом повезли – авось какой-нибудь кашмирский извращенец купит. Не успели и половины пути одолеть. Как откуда ни возьмись, выскочили 40 багдадских гомов. Все на конях вороных, с шашками и ятаганами наголо. Воют – кровь в жилах стынет.
        А начальствовал над ними Секир-башка-гей - самый злобный и распутный из всех среднеазиатских педобразников. Был он космат, неутомим и толстопенист. Мужчинам проходу не давал. По секрету, дети мои, скажу: сам частенько в запретное око залазил. По команде Секир-башки начали гомы караван потрошить. Невольниц на землю поклали. На части покромсали, затем за удовольствия настоящие принялись: погонщиков мулов ловить, купцов арканами вязать. Одежды на них и употреблять по вульгарному своему разумению. Сколько себя аксакалы помнят, никогда такого геноцида не случалось: два десятка мужиков в чистом поле единовременно оттрахать! Али долго не раздумывал. Едва почувствовал к чему дело клонится – тотчас бросился бежать. Только его трусливые ягодицы безобразники и видели. На одном дыхании пустыню пересек, у самых стен Эль-Регистана остановился.
        Город сей солнцеликий главным был в стране Пенджабской. Славился он красотою своих женщин и султаном-самородком Богодуром. Правитель сей отличался непоколебимой мудростью и страстью к изощренным пыткам. Крови не изопьет в который день – тогда несчастлив. Сатрап и просветитель в одном лице. О просвещении своих подданных, между прочим, заботился, раздавая в неограниченных количествах гашиш. Сознание пенджабцев вследствие подобных экспериментов расширялось столь стремительно, что были они всегда веселы, приветливы и пофигистичны.
        Попал Али-Баба словно в райский сад: на каждом шагу мак да конопля, и разинутые матки. Что за женщины вокруг! Сами что кувшины исфаханские – гладкие и пышные, влажные и шершавые, на все и со всеми согласные. Раскатал губу Али – ласки ему захотелось. И пошел он гулять. Да и не смог остановиться. 99 дней и ночей баловал он ствол своего кипариса, пока не разнесло-раздуло сосуд жизни алибабаевский до размеров астраханского арбуза. Спустя полдня его прорвало. И зачесалось между ног, и закапало изо всех дырок. Пенициллина тогда не было – народными средствами в те далекие времена лечились.
        Сначала пускали муравьев древесных, чтоб влагу изгнать и жизнь в увядшие органы вдохнуть. Затем натирали промежность скипидаром с уксусом – ранки прижечь, возбуждение на место поставить. От всех этих дедовских методов бросало Али и в жар, и в холод, и судорогой о землю било, и поносом жесточайшим пронимало. Зато вернулась к нему сила мужская во всей ее первозданной мощности.
        Не успел Баба с ней толком ознакомиться, как повелел султан Богодур странников иноземных отловить, да пред свои ясные очи представить. Среди прочих муэдзинов попался и Али-Баба. Заковали его руки и ноги в железо, к самому Богодуру на расправу повели. Тосковал султан какой уж месяц. Ипохондрия его распирала во всех направлениях. Пожелал властелин Пенджаба грусть свою и печаль беседами излечить сугубо задушевными. Тех, кто был ему симпатичен, награждал Богодур щедро яхонтами и рубинами, в задний проход им каменья драгоценные засовывая, а всех остальных на куски порционные рубил и кормил тем дармовым мясом тигров и львов городского зверинца.
        Так бы султан развлекался до седых волос, да на свою беду-погибель попал к нему Али-Баба в собеседники. Трудный малый! Сколько его в Коканде палками по голове соседи и родственники не лупили – ума так и не прибавилось. Шел Баба по жизни дорогой темной, извилистой, мало кому понятной. Увидал Богодур странника кокандского, призадумался. Ибо носил Баба, Аллах его прости слабоумие, вместо чалмы белье исподнее, вокруг головы его заворачивая, а в штанах – ради живописности – прорезаны были им дырки аккуратные, чтоб видать было суть греховный его орган со всеми как они есть принадлежностями.
        Так по улицам младший ибн Хаттаб и ходил, публичную демонстрацию устраивая. И вопросил после долгого раздумия Богодур Али-Бабу прозаически:
        - Почто, выблядок, срамоту свою миру являешь?
А тот не зная, что ответить, ветры от конфуза пустил, да дворец султанский громом о своем присутствии оповестил троекратным. Засвербело вокруг
душком простолюдинским: лучком и чесночком, гвоздикой и шафраном. Повалились из рук стражников луки и ятаганы, слезы из глаз их градом покатились.
        Из верхних покоев на канонаду принцесса Биби-ханум выбежала. Стройная как чинара, гибкая как тростник. Очи черные, ресницы длинные, щеки румяные. Настоящая пэри, мечта пророка! Как увидал ее Али-Баба маму с папой забыл и воспылал неудержимой похотью. Придатки с непривычки его зашевелились, наливаться стали. Страсть из всех дырок наружу выпирает. Девушке такое внимание приятно, разулыбалась она, расчувствовалась. Глазками масляными заиграла, губками зачмокала, а потом папеньке заявляет:
        - Хочу за оборванца этого замуж. И чтоб сегодня свадьба! Или мне не сойти с этого ковра!
        Богодур от дерзости такой дара речи лишился. Отнялись у него руки и ноги, язык наружу колбаской вывалился. Известно дело – апоплексический удар. Мычит султан, головой о стену дворца бьется, глазами челяди показывает, чтоб удавили они Али-Бабу и на части тело его разъяли. И так он жутко в истерике бился, что в беспамятство впал, успев, правда, прокричать из последних сил:
        - Всех вон!
Как повелел, так и случилось. Вывели Али-Бабу из Эль-Регистана, вручили ему Биби-Ханум, опозорившую имя своего отца, да и дали хорошего пинка, чтобы кокандцем в Пенджабе не воняло.
        Принцессе для счастья многого не надо – довольна она, не пересказать. Радостно ей, что из дворца вырвалась. Плющит ее свобода. Рвутся из Биби-Ханум страсти неудержимо. Чуть только перешли они пенджабскую границу, зашли в лесок, а она руку уже шаловливую внутрь штанов Али-Бабы запустила. Запустила и пальцы в истоме девической стиснула. Захрустела плоть под ноготками ее острыми. Кожа кое-где полопалась. Потянуло Биби-Ханум к юноше неодолимо: ничего с собой поделать не может – хочет кипарис его окучить и все тут. Повалили она его на землю сырую, и давай из него сок любовный давить. Вот что любострастие с девственницами делает, когда взаперти их по 40 лет кряду держат и мужчин не подпускают.
        Рвет принцесса Али – только клочья от него летят. Ревет Баба как белуга на нересте. Порвала бы ханум его на тряпки, да налетел вдруг Секир-башка-гей со своими опричниками. Принялись они дружно молодца посрамлять, традиционность его злыми словами высмеивая. Разошлись гомы не на шутку – собрались, было уже на путь истинный Али наставить, но Секир-Башка-гей воспротивился. Приказал он подручным своим пленить алый персик Биби-Ханум, усладу глаз алибабаевских, да в логово тайное увезти, содержанку из нее сделать. А чтоб саднило побольней, напинали гомы младшего Хаттаба и палками его кизиловыми измочалили. Заноза на занозе – ни встать, ни разогнуться. Шаг Али-Баба ступит, пустыня нечеловеческим криком оглашается, другой сделает – вой раздается. Так добирался Баба до отчего дома 33 ночи и 33 дня.
        Побитой собакой он вернулся. К Зульфие Шариповне и Мухтар-Папе. Уважаемым человеком старший брат за время отсутствия Али стал – юродивым дервишем. Обкурился однажды он гашишем до того, что с Аллахом связь установил двустороннюю. За способность поразительную эту прозвали кокандцы Мухтара Насрулло Бобовтыком, что означало ни много, ни мало "прозревший вечность".
        Чуть оклемался Али-Баба, щепки из себя повыдергивал, и тут же собрался любовь свою спасать – солнцеликую Биби-Ханум. Но не знал он, где хоронилась банда Секир-башки-гея. И как только Али тайну эту узнать не пытался: и в бане по нескольку дней парился, и чай зеленый ведрами пил, и дымом общественных уборных дышал – все безрезультатно. Портал связи с Всевышним не открывался, хоть ты тресни. Накатила тогда на Али волна отчаяния безутешного. Затосковал он, замаялся. На счастье случился у Насрулло очередной приступ прозрения. Как заорет голос громоподобный внутри его: ''Сим-сим, ядрена вошь, откройся!'' Всем сразу все понятно и стало.
        Али-Баба, как только ему эту новость сообщили, быстро в чувство пришел, на ишака залез и до горы Сим-сим отправился. Три долгих жарких дня и три длинных холодных ночи трясся Хаттаб, в кровь седалище себе растирая, пока не подох под ним друг его четвероногий. Не выдержал ишак необустроенной дороги, копыта отбросил. И вознес Баба молитву, и сотворил намаз, и отведал жареного мяса. Тем самым подкрепил он силы, которые нужны были ему для предстоящей схватки.
        На четвертый день показались впереди хребты Тянь-Шанские, среди которых скрывалась пещера Сим-Сим. Птицы здесь не летают звери не ходят – место гиблое. Не сразу, но отыскал среди расщелин Али-Баба заветный бункер. Крикнет он здесь слова вещие: ''Сим-сим, ядрена вошь, откройся!'' Ну, они и открылись. Дырка дыркой – темно, как у сомалийца в жопе. И дух такой же. Али Бабе не привыкать – и не в таких трущобах находился. Шагнул в пещеру смело он. А дверь-то за ним и захлопнулась! Ловушка, Акбар ее ети. Темень – глаза выколи, сырость и тишина. Вдруг зажглись светильники масляные, фейерверки вспыхнули, фонтаны огненные забили. Озарилась пещера светом. Засверкали сполохи огней – драгоценные камни заискрились. Рубинов вокруг, что дров в поленице, золота – что песка в Сахаре. Сплошь и рядом ковры постланы пешаварские, занавески пекинские да памирские. Дорожки из хрусталя горного выделаны, ступеньки из яшмы кашгарской.
        Не сделал Али Баба и тех шагов, как выпорхнула ему навстречу Дэви – хранительница очага пещеры. Вся в чадре муслиновой, живот голый, на шее и ногах монеты гроздьями висят. Стоит пэри, бедрами вращает. Чаровница! Посмотрел на ее трясущиеся телеса Али Баба, призадумался. Знакомое ему что-то в фигуре почудилось. А пэри разошлась не на шутку – раздеваться начала. Груди арбузные торчком стоят, ляжки носорожьи студнем трясутся. Одежда по швам трещит, от резких движений лопается. Защемило здесь сердце у Али Бабы: родным духом повеяло. Сорвала вдруг пэри повязку набедренную и сразила ибн Хаттаба наповал. Болтался между ног звезды Сим-Сима хотя и вялый, не первой свежести, но до боли знакомый член. Семейная реликвия Хаттабов! Так, дети мои, нашел Али Баба своего потерянного отца…
        И полились из их глаз слезы, и не стыдились они их. Горечь разлуки соединилась с радостью встречи. Поведал Абдрахман о том, какое непотребство с ним педобразники сделали – женщиной сотворили. С тем подлым умыслом, чтобы по хозяйству в пещере прибрать, пищу приготовить, постирать, разбойников природными отверстиями побаловать. Не успел Али Баба осознать всей масштабности горя отцовского, как свалилась на него другая нечаянная радость: из штольни под потолком выпрыгнула неожиданно Биби-ханум и упала ему прямо на голову со всей амуницией. В руках у персика кирка и отбойный молоток, вся в пыли, в гранитной крошке. Запрягли девушку гомы новые помещения в скале прорубать, жизненное пространство расширять-обустраивать. Мозоли у Биби-ханум кровавые, руки от тяжелой работы корявые, лицо в шрамах и выбоинах – от породы скальной, что на голову беспрестанно сыпалась.
        Словно лопатой по голове Али ударило. Стоит, бедолага, шатается. Сил нету мочи ужас этот терпеть, с которым теперь жить надобно. А тут еще некстати гомы домой вернулись. Прямо на лошадях в пещеру въехали. Али Бабу увидали, кольцом окружили, штаны спустили и раком мигом поставили. Уж он и кричал, и малодушно кусался, и срамное око ягодицами прикрывал – те ни в какую. ''Прочистим'',- кричат, похохатывая, - ''дымоход, и все тут!'' Только педобразники Али Бабу в позу поставили, дырку вазелином смазали, как раздался страшный крик. Камни от него со стен посыпались. Расступились насильники в сторону, притихли. Показался вскоре сам Секир-башка-гей.
        - Я его отпустил, я ему и засажу! – только главарь и прогорланил.
        А Баба ему в ответ, задницу свою спасая:
        - Не хочу быть пассивным, я хочу быть активным!!!
        Загудела пещера от слов этих наглых. Не слыхали еще гомы радикальных таких предложений. Али Баба же настаивает:
        - Только поединок спор наш сумеет разрешить. Кто победит, тому и честь первопроходцем быть!!!
        На том и порешили. Стали гомы в круг, и давай бойцов подбадривать. Как саданет исподтишка Секир- башка ногой прямо по алибабаевскому яйцу правому. Только сок по штанам и брызнул томатный. А все потому, что носил Секир-башка сапоги со шпорами. Рано, однако, радовались насильники. Цело было еще левое яйцо – залог победы. Выхватил из потайного кармана Али Баба тайком кусачки кузнецкие, да и вцепился прямо в потайные вражьи корни. Напрочь главарю хозяйство его гейское отхватил. А потом принялся кусачками налево и направо щелкать – только причиндалы гомов и видели. В запал Али Баба вошел мясницкий. Колет откушенные яйца как фундук, скулы аж судорогой сводит.
        Десяток другой скорлупы переколол, и только тогда успокоился. Кровища рекой течет, на полу оторванные человеческие органы и части – самый, что ни на есть апофеоз победы. Баба хоть и не силен умом был, а трофеи собирать сразу бросился. Нагрузил он коней разбойничьих самоцветами атласами и золотишком, посадил верхом на имущество Биби-ханум, отца, к седлу арабского скакуна Секир-башку притаранил и домой рысью помчался.
        Впереди него весть крылатая несется: одолел-таки добрый молодец Хаттаб злого чародейника, банду его по белу свету развеял. Едет Али Баба домой с богатыми подарками, красавицей-женой и трансвеститом-папой в придачу. Весь Средний Восток ликует и поет. Особенно мужская его часть. Давно такой радости не было.
        Загодя стали собираться в Коканде жители Гюлистана, Мавенаххара, Чагатая и Маргилана, дабы поверженного врага увидеть, позубоскалить над ним, помучить. Со времен царя Александра не видел Коканд ничего более восхитительного. Босые пятки Али Бабы оттеняли собой сиянье сапфиров напяленных им на голое, давно не мытое тело. Биби-ханум лучезарно улыбалась всеми тремя оставшимися у нее зубами, освещая пыльные улицы розовым светом перламутра. Замыкал процессию Абдрахман ибн Хаттаб, вырядившийся по такому случаю в лучшие персидские шелка. Три месяца гуляли кокандцы, ни в чем себе не отказывая.
        Косточки от урюка превзошли высотой минарет Улугбека, горы плова заслонили собой солнце. Каждый ел за двоих, пил за троих, воровал за четверых. Сокровищ было так много, что богатство Али Бабы никак не уменьшалось. Народ по такому случаю стал еще больше красть. А Хаттабам все равно: денег у них немерено было. Подвизался Абдрахман в области просвещения. Чайхану открыл, где показывал во всех подробностях мерзости, которые с ним гомы проделывали. Отец Биби-ханум – великий и ужасный Богодур – так от шока не оправился, испустив на второй год кому дух. Пятеро оставшихся в живых багдадских гомов бежали в Тибет, где основали знаменитый монастырь, известные под именем '' Гей, мусульмане''…
        Мухтар Папа долго еще радовал соотечественников своими пророчествами, пока не потерял дар речи, откусив себе во время очередного сеанса связи язык. За ненадобностью забили его из гуманных соображений дехкане камнями, чтоб не мучался и других не мучил. Гораздо больше повезло Али Бабе. Жил он аж до 138 лет, овеянный всеобщим уважением и непреходящей любовью. Все эти годы рядом с ним шла по жизни Биби-ханум – последняя девственница Востока. Так и не поднялась у Али рука развязать ей пояс невинности. Что было тому причиной – осталось тайной, которую он унес с собой в могилу. Именно такой была подлинная история Али Бабы, рассказанная нам очевидцами тех достопамятных событий, которые пожелали остаться неизвестными. Восславим же имя Аллаха, одарившего мир дураками, женщинами и сладким гашишем, без которых жизнь была бы невыносимой!!!